Погода в Тотьме C

город Тотьма » Тотьма » Нюра из Тотьмы

Нюра из Тотьмы

Тотьма
371
0

«Зав. номерам» лет сорок пять. Русая. Курчавая. По высокому лбу пролегли морщины. В молодости – безусловно красавица. До войны девушкой успела поработать в лесу, на сплаве, в Архангельске на бирже окоренного коротья, а в войну на одной из ивановских фабрик справлялась с делом на шести ткацких станках. Быть бы ей знатной ткачихой.
– Понесли меня черти домой. – Нюра усмехнулась. – О родителях соскучилась. Умные на побывку приезжают, а я насовсем явилась. Хоть грузчиком на пристани, да зато с родителями рядом. Дурость наша. Остался у меня в Иванове дружок. Сколько раз думалось: будь бы крыльё – улетела бы. Кольце сохранила в память о дружке. 
Выгружала из барж мешки со всяким добром, ящики, тюки, связки, волочила доски, бревна, таскала дрова. Тридцать лет ей уж было, когда во время выгрузки соли из баржи вдруг спросили, не пойдет ли она замуж. Замуж? Взяв ведро с солью, она с трапа крикнула: «Моих женихов война сгубила!» Да нет, оказывается, объявился жених. Капитан. Капитан судёнышка.
– По Сухоне на буксирном бегал.
– Здесь и живете с ним? – спросил я.
– Что вы! Разве я здесь жила бы? – Она примолкла, явно не желая рассказывать о себе.
А тут еще приезжие подали ей свои паспорта. Неторопливо записав приезжих, она собрала на стол, потому что чайник на электрической плитке уже бурлил.
За чаем мы рассуждали о городе. В пути от Вологды я уже успел с попутчиками поговорить о Тотьме, да и почитать книжку, прихваченную из Москвы. Тотьма? Чье слово? Ни у кого не находил я ответа. Большинство местных жителей уверено, что будто бы Петр Первый, отправившись с их пристани на Великий Устюг, махнув рукой, сказал о городе: «То тьма», то есть темный, безграмотный народ. Петр побывал трижды здесь, но каких-то двести шестьдесят лет тому назад, а первые упоминания о городе Тотьме относятся к двенадцатому веку, в начале шестнадцатого его разрушили казанские татары.
Город расположен на высоком берегу Сухоны, при впадении в нее речки Песь-Еденьги; тотьмичи Песь-Еденьгу перекрестили в Песью-Деньгу – название укоренилось в литературе. И тут ссылки на царя. Шел будто бы Петр со своим слугой по мостику через речку, бранил слугу за расточительность (царь скуп был), слуга начал пересчитывать деньги и уронил монету в речку. Петр разгневался. Слуга с мостика бросился в речку искать монету, а царь сказал: «Пес с ней, песья деньга в песью речку и покатилась...»
– А я по-другому слышала, – сказала Нюра. – Купец продал Петру всякой рыбы на царский стол, и когда сдачу давал мелочью, то обманул. Ну, чего, дескать, неужели царь будет принародно медяшки пересчитывать? Тот принародно не пересчитал, а на мостике через речку и давай проверять. Тут и услышали от царя: «Купец пес, и деньги песьи!» Я и от ученых всячины всякой наслушалась. Ездят в Тотьму архитекторы, историки и все больше останавливаются у нас на воде.
Я похвалил душистый чай, а Нюра – мягкую воду: на свете нет воды мягче сухонской!
– Я бы вам посоветовала сперва на старый посад к варнице – оттуда начинают. Где первые Строгановы жили. Утром с варницы – автобус за курортниками, садитесь у пристани. Там царь подошел к трубному колодцу, из которого солевары доставали бадьями рассол, сам опустил бадью в колодец, вытащил ее с рассолом и попросил заплатить ему за работу что положено...
Утром я уехал с курортниками в пригород – на чуть холмистое место, с которого в шестнадцатом веке тотьмичи переселились на берег Сухоны. И нынче здесь черпают бадьей рассол, но употребляется он для лечения простудных и других заболеваний. Главный лечебный дом – на зеленой горке с кустарником. От дома уходить не хочется, потому что вдалеке видишь пологие холмы, легкие увалы и деревеньки по ним, белые церкви в Тотьме, церкви за белой стеной бывшего монастыря (теперь лесной техникум) и еще дальше – лес густо-синий. Древняя Русь.
Двести лет белой церкви, может быть, двести с лишним, а выглядит среди машин на совхозном дворе веселой молодушкой. Не грузна, не осела. Ее стремление вверх, законченное вытянутым пятиглавием, начинается с того, что, во-первых – на холме поставлена, во-вторых – на подклетном этаже, в-третьих – множество оконных проемов как бы усиливает ее тягу к небесам. Она в высоту наверняка вдвое больше, чем в длину.
Заинтересовавшись этой церковью, я поехал смотреть и городские две, еще сохранившиеся. Тотемские церкви построены в одно время, после сгоревших деревянных, построены либо одним мастером, либо учениками его. Они все сильно вытянуты вверх, у них множество высоко расположенных больших окон. Заделанные в стены кирпичные столбики с незначительным выступом, похожие на пилястры, тоже подчеркивают легкость и высоту; той же цели служат и большие оконные проемы, перекрытые кирпичными перемычками.
Отличный кинотеатр получился в одной из таких церквей. Мрачноват, правда, зал ожидания с низкими сводами да с продавленными сиденьями диванов. Перед началом сеанса публика поднялась в кинозал по массивной лестнице: и тут я подумал, что во всех тотемских церквах есть такие лестницы на вторые, двухсветные, просторные этажи.
После кино дома за чаем Нюра вернулась к рассказу о своем капитане.
– Тебе тридцать, да ты не красавица, дак уж немолодой щеголек нашелся... А вы кушайте на здоровье. Бабу его за кражу муки из пекарни осудили на много лет. Вот мне, Пеструхе, и жених, – погладила при этом мясистые щеки, – веснушек много, а у нас веснушчатых Пеструхами зовут... Четверо детей у него, из них двое пригульные, женишок так и сказал: «пригульные», баба-де была у меня красавица. Ладно. Сидят на лавке Иван, Степан, Татьяна и Мария. Мал мала меньше, последняя-то совсем малешенька. А Иван со Степаном в школу собираются. Гляди-кось, Нюра, какое счастье тебе выпало... Кушайте на здоровье.
Позванивая ложечкой в стакане, хозяйка неторопливо рассказывала о своем коротком счастье. К свадьбе оделась она во все светлое; лентами украсили ее подруги-грузчицы; сидела за большим столом среди множества гостей из грузчиков и водников. Первый раз в жизни, если не считать столовые, ей подавали кушанье за кушаньем, кланялись; зато уж после хлопот навалилось: обмыть, обрядить детишек. Учебники, тетради, справки. Первый день в школу дети пошли с ней, она была и на первом родительском собрании. Выбрали в родительский комитет.
Раненько утром вставала. Пятерых, кроме себя, накорми, да двух в школу отправь, как родная мать, да еще как член родительского комитета – то есть чтобы дети твои в классе были примером для других малышей.
– Везла! Мы возить привычные. За мытьем да за шитьем еще и песенки попевала. Свой родился парень. Ноченьки бессонные. То девчоночка заболеет, то Иван двойку принесет по письму. Но все бы это не тягота, если бы не пил мой капитан. Соседи прозвали меня чемпионшей, двужильной. Да еще княгиней – это для смеха.
– Княгиней? Почему?
– А у нас заведено княгиней называть новобрачную после первой ночи, ну а я еще утром вырядилась в белые шелка. Я много зарабатывала, денег накопилось. В кино вы заметили, поди, как женки нонче разоделись? У меня сундук был с платьями, и пошли мои наряды в ход при замужестве. Кому делать нечего, тот и окрестил княгиней. Нашлись бабы: не трать свои денежки на чужих детей. А кому какое дело? Я их горбом нажила, я ими и распоряжаюсь. Ради чего я таскала на плечах мешки с сахаром? Восемьдесят килограммов. Стандарт. А как-то уволокла скат колес. Ей-богу. Сто семьдесят килограммов на плечи. Тут же, на барже, шутейно присудили звание чемпиона мира. Вот какой невестою пришла к капитану. На четырех детишек. Не пошатнулась. Ухом не повела. Пейте! Чаек-то уж поостыл. Пьяного капитана раздеваю и разуваю, на полати волоку. Я ему и так и сяк: что-те за ум бы раньше бы взяться, гляди-кось – опух от вина... А он что, пьяный? Едва тепленький. Я его на полати забрасывала через брус. Одной рукой – за ноги, другой – за волосьё. Пушинка мой капитан. Денежки были, и детей я приодела. Живем-поживаем. И домишко, и огородик, и коровенка. Иван и Степан посуду моют, коровник чистят, двор подметают. И свой у меня растет. Татьяну снарядила в школу. Скажи бы мне: вернись на пристань к девичьей жизни – не согласилась бы. А беда меня подстерегала. В один распрекрасный день привозят мне девочку. Бери! Чья? Откуда? Девочка – два с небольшим. Бери, княгиня, у тебя, сказывают, капиталишко. Капитан признает девочку. Из лагеря привезли. Мамкой придуривалась на самых на легких работах его благоверная. Капитан признал. Стало у меня уж пятеро. Свой растет. Беру девочку. А куда деться? Стало у меня шестеро. Княгиня-героиня. Ладно, коровушка по ведру молока давала. Живем. Капитанову зарплату водники лично мне выдают. Время не мешкает. У меня четверо – в школе. И общественность поддерживает со всех сторон. Заседаю в родительском комитете. И детишки мои в постановках выступают. Мальчонки крепенькие, как белые грибочки. Я спокойна и за вчера и за завтра. Человеку много ли надо? Вся орава называет меня мамой, ласкается ко мне. А капитан винцо пьет... И вдруг она из лагеря приходит. – У Нюры щеки покраснели, дрогнули руки, собиравшие на столе посуду. – Я только отправила ораву свою в школу да капитана на пристань. Отправила и в зеркальце посмотрелась: морщинки на лбу разгладила. Этой глубокой-то борозды у меня в те года не было. Поскоблила ступеньки крыльца и ушла коровушке сена дать. В октябре дело-то. Возвращаюсь от коровы, смотрю: чьи-то следы на сыром крыльце. И как будто кто-то ножиком ткнул мне в самое сердце. Одному счастье – как проливной дождь, а другой – росинки не дождется с маковое зернышко... Та-ак. Захожу в дом, а она сидит в переднем углу. Оборвалось мое сердце. Лыбится. Бровастая, глазастая, зубы целехоньки. Брюхо набито, а она лыбится. И там нагуляла. Вот как. Добрая у нас власть. Жалостливая. Дадут за кражу муки тринадцать, а через четыре домой отпустят. С брюхом. Ну, поздоровались. Еще одного пригульного несет баба. И что ты ей скажешь? Домой пришла, у нее тут детишек пятеро. Манечка моя смотрит на мать, как на чужую, но ведь это пока... Попили гак же вот чайку, и баба ложится на мою с капитаном постель. Утомилась, бает, в дороге. Собираются соседи. Жалеют и ее, жалеют и меня... Она утверждается в доме, кричит на капитана. А я – ревом реветь. Многие меня успокаивают, советы дают: не уступай, княгиня! Возьми свое, чемпионша! А я любила его, лешака окаянного, хоть и страшно пил наглупо-глупый. И к детишкам привязалась. Они у меня чистенькие. С четверками приходят. Да я же заседаю в родительском комитете! Бывало, идешь по улице, с тобой все родители здороваются, остановятся поговорить о школе. Ведь я же семь лет была на пристани грузчиком, и все-таки выпало на мою долю счастье. Каждому положено счастье. И вот – на тебе. Ошалела я, губы высохли, истрескались. Никакой не вижу в себе намеренности в будущем. Лезь в петлю с горя и стыда. И тут про меня вспомнили на пристани. Профсоюз засуетился. А весна подходит. Я человек не бросовый. Пристань отремонтирована и покрашена. Дают мне эту вот самую комнату с чуланчиком и ставят заведовать номерам. Вывалошна сила еще сохранилась – взялась я мыть, скоблить, стирать и заведовать. А капитан, слышь-ко, умер вскорости... Парню-то у меня четырнадцатый год. Парень-ёт вылитый в капитана. Лицом, но не характером. Строг. Шалостей ни боже мой не признает. И ее детки живы-здоровы, которые близко, дак те забегают погостить. Иной раз и с гостинцем. Досугу-то ныне у всех мало, а особо – о пустом бренчать.
– А она? – спросил я. – Что с ней?
– А она обратно втерлась в пекарню – где же прокормить бы ей такую ораву без пекарни... Обратно винцо попивала. И он ведь пьяный замерз. Поймали ее с мукой, да уж не судили... Он мужик-то смиренный был, олень, ему бы не такую. Дети в его пошли. Двое старших техникумы окончили, а третья учетчиком в лесу, четвертая куда-то уехала к тете, а пятый сперва у государства на харчах был, а недавно взял его большак. Одна-одинехонька пьяная старуха доживает век. Одичала. Увидимся – поговорим на улице. Чего нам теперь делить? А котора дочь ее учетчиком в лесу, та с подарками часто забегает ко мне. Татьяна Прохоровна. Видная из себя. Обличьем в мать. Замужем за технологом лесопункта. Иван после техникума помощником капитана ходит, а Степа во флоте. Иван-то и взял на руки последнего. Парни славные. – Нюра показывала множество фотографий. – Младшую тоже зовут от тетки. Зовут в лес. Нынче лес не тот, что раньше. Мы до войны пластались в лесу – вспомнить страшно, а ныне с накрашенными губками там разгуливают. Свалит – пила, поднимет – кран, увезет – мотовоз, лесовоз, а в речку транспортер сбросит. И то не каждую в лес заманишь. Сельпо платит по сорок копеек за килограмм клюквы, а ее с кочек вилами сдирают, как сено. Трое сходят – пятьдесят килограммов принесут, а если школьников прихватят, то и без малого воз ее выдерут с болота. Иному в месяц столько не заработать, сколько семья в день на клюкве добудет. Да и в резиновой обуви в болото, а не в лаптях...– Нюра вздохнула. – Убили мы свою молодость в тяжелые годы. Ныне человек за машину спрятался. Дожили до чего – нагибаться лень!
– Где же ваш родной сын?
– Михалко-то? – Нюра улыбнулась. – А лето с Иваном бегал на пароходе, а вчера к Татьяне Прохоровне укатил за грибами да за малиной. Тоже собирается в водники. Родной ведь он им брат.
Утром в музее я увидел фотографию Нюры. Даже две фотографии. На одной Нюра среди лучших рабочих пристани, имеющих не по одной профессии, а на другой – среди водников, отличившихся в труде в послевоенные годы. Молодая, с кудрями, дородная в плечах, Нюра с достоинством посматривала на посетителей музея, затаив еле заметную смешинку.
В музеях Севера много птиц, зверей, рыб и, как во всех музеях страны, есть бороны, сохи, крестьянская изба с лучиной, и прялкой, история края. В Тотемском музее встретил я фотографию Потанина, родившегося на Иртыше немного повыше Павлодара. Знаменитый этнограф и путешественник по Азии, оказалось, в этих же местах отбывал ссылку после каторжных работ. Ссылку отбывали здесь и многие социал-демократы. Вот фотография Василия Андреевича Шелгунова – соратника Владимира Ильича Ленина по петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Вот Луначарский.
И – наше время: шестнадцать Героев Советского Союза, генерал армии – все тотьмичи...
У фотографий столпились курортники, съехавшиеся в Тотьму из сел и городов Севера. Лесорубы и сплавщики, доярки и мастерицы выращивать лен. Внимательно слушают они Осипа Васильевича Кузьмина, который умело открывает перед ними свой край.
За тридцать лет Тотемский район дал стране пятнадцать миллионов кубометров леса.
– Ой-ёй-ёй... Вот это богатство! – изумилась крестьянка, приехавшая на курорт. – Сколько же здесь его, мать моя... Тридцать лет рубят... – Она взяла деревянный колоколец – колотушку с шариком. – Рокотня, что ли?
– Рокотня, рокотня...
Ах, какое же приятное слово! В «Слове о полку Игореве»: «Боян... своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху...»
В старину, бывало, повесит мужичок рокотню на шеи своим коровам, лошадям, отпустит их в лес раненько утром, а днем выйдет сам в ельник – прислушаться: его ли рокотня побрякивает, потому что у каждого хозяина рокотня со своим, особым звуком...
Осип Васильевич, старый хранитель музея, подзывая нас в угол, сказал:
– А здесь под стеклом лежал с цепочкой амулет Петра Первого, царь подарил его местному монастырю.
– Амулет? – грязовецкая женщина переглянулась со своими соседками. – Что такое амулет?
Осип Васильевич пояснил:
– Ладанка с цепочкой... 
– А-а... Яицько на цепоцке! Нет?
– Талисман, – сказал я, и вдруг все засмеялись, потому что не поняли ни «амулета», ни «ладанки», ни «талисмана».
– Ну, в общем, была такая штучка на цепочке, – хранитель музея поднял рыжие растопыренные пальцы, – которая будто бы спасала царя от пуль во время боев, счастье приносила, и он подарил ее монастырю.
Здоровый парень, еще улыбавшийся, убежденно сказал:
– В такую глупость не мог Петр Первый верить. И где же эта ладанка?
– Украли, – Осип Васильевич замигал белесыми ресницами, сморщился, сдерживая не впервые нахлынувшие чувства, – мерзавцы какие-то.
Парень безмерно удивлен:
– Ладанку? Какой дурак позарился? Рокотню бы – хоть на корову повесишь, а ладанку – смешно... – И притих, перестал улыбаться, потому что строго посмотрели на него серые глаза хранителя музея, да и товарищи не поддакнули.
Тотьма красавица. Об этом писал еще Анатолий Васильевич Луначарский, отбывавший здесь ссылку. Могучие липы поднимаются выше церквей. А березы на пригорках? Какие же расчудесные березы шелковисто шумят в Тотьме! Длинные, тонкие ветви их, подхватываемые ветром, струятся по краям улиц, наполняя город шепотом листьев.
– Это что же такое-то, – удивлялась Нюра, провожая меня к пароходику, – погостят маленько и обязательно в Тотьму влюбятся. Забыла вам сказать: не царь придумал название городу! Чаевничали мы с профессором из Ленинграда, он и говорит мне: Тотьма – финское слово, город на широком конце реки. Правда ли, неправда ли – за что куплено, за то и продаю. А царева жена Евдокия Федоровна Лопухина жила здесь до пострижения в монастырь. У меня соседка была, тоже Евдокия Федоровна, – рядом с капитановым домиком. Будьте здоровы. А вы взяли да приехали бы отдыхать на нашем курорте – всякой всячины послушали бы.

Подписывайтесь на «Totma.Ru» в Яндекс.Новостях, Дзен и Google Новости.

Пожаловаться на статью

0 комментариев

Информация

Посетители, находящиеся в группе читатель, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.

Вход и регистрация